Подаємо інтерв’ю Марії Рубан, Liferead.media із Віталієм Манським. Матеріал було висунуто у номінації «Кіно» премії PRESSZVANIE–2018.

Документалист Виталий Манский выпустил новое детище, где снял своих родных, разбросанных по Украине, и о том, как их изменили война, политика и пропаганда.

27 января — премьера документальной ленты «Родные» (в широком прокате — со 2 февраля). Это могла бы быть рядовая премьера, если бы не главные герои: режиссер Виталий Манский решил рассказать собственную историю, а именно — о жизни своей семьи и влиянии событий 2013—2015 годов на их жизнь. В совершенно бытовых ситуациях, кадр за кадром, фильм демонстрирует, как самых близких людей может разделить лишь один год и как они чувствуют себя в этой новой реальности. Liferead.media пообщался с режиссером, чтобы узнать подробности.

— Виталий, вам удалось убедить родных стать частью вашей документальной истории — взять и для миллионов людей открыть дверь в свою приватную реальность, показать, как живут, рассказать, о чем думают на самом деле… Это очень смелый шаг с их стороны. Как они на это согласились и какая у них была реакция на уже готовый материал?

— Конечно, сначала мои родные были не в восторге от этой идеи. Но я был настойчив, и у них не было шансов отказаться, ведь это же родные люди! А когда картина вышла, и ее поочередно стали смотреть герои фильма, к примеру мама, сестра с мужем, все они сошлись на том, что это было правильное решение — принять участие в фильме. Никто об этом не пожалел.

Правда, картину посмотрели не все. Сейчас, например, я еду представлять фильм во Львов — там его посмотрят мой двоюродный брат Вова, моя тетя Люда, остальные герои. Я специально не стал присылать им скрытую ссылку на фильм (хранилище в сети с закрытым доступом. — Авт.), несмотря на их настойчивые просьбы. Я хочу, чтобы они увидели его на большом экране, вместе со зрителями. Потому что я помню, как моя мама смотрела фильм вместе со мной на фестивале в Карловых Варах, и я помню, какое впечатление на нее произвела реакция публики. Это крупный международный фестиваль, и украинцев в зале там было человек пять всего. Остальные — большие любители документального кино с самых разных стран, и было очень любопытно наблюдать их реакцию: в каких местах они смеялись, в каких — замирали. Все это — тоже важная составляющая картины. Поэтому я с особым трепетом ожидаю львовскую премьеру — чтобы увидеть реакцию людей.

— А как вы приняли для себя решение рассказать свою историю миллионам чужих, незнакомых людей?

— Мне кажется, разговор на такие важные и главным образом болезненные темы можно вести только на очень доверительном уровне, очень честно и открыто. А когда ты говоришь о чем-то постороннем, возникают соблазны быть каким-то ангажированным. И после этого между режиссером и зрителем возникает некая дистанция, которая непозволительна. Для меня очень важно было говорить о своих переживаниях, семье, опыте и в своих интонациях — без политического подтекста и пропагандистского накала, который совершенно очевидным образом существует как в России, так и в Украине, США и где-либо еще. Я хотел от этого дистанцироваться, рассказать по-своему.

— Когда вы представляли картину на международных фестивалях, на показах за границей, какая была реакция у иностранцев? Какие вопросы задавали после показа?

— Очень часто подходили люди из каких-то совершенно экзотических стран, к примеру из Индии или Египта. Они говорили очень проникновенные слова о том, как тронула их моя картина. И конечно же, я стараюсь не упустить шанс и спросить у них, а что же их вообще там тронуло, насколько они поняли для себя это историю? Общий смысл такой: даже если люди не до конца понимают каких-то нюансов, исторических или фактажных, их очень трогает эта человеческая история, трагедия. Эмоциональная составляющая для них оказалась самой сильной. Ко мне, например, подошел режиссер из Индии. Он рассказал о том, как его задел фильм, что их страна проходила через нечто подобное, что степень искренности и достоверности того, что он видел на экране, помогает вникнуть в суть этой проблемы, сопереживать происходящему, чувствовать Украину.

— В вашем фильме отчетливо изображена драма многих украинских семей: когда взгляды на революцию и войну на востоке страны разделили самых близких и родных людей. В картине есть эпизод, где две родные сестры, выйдя на связь в скайпе, не сказали друг другу ни слова. Что-то изменилось с тех пор?

— Нет конечно. А разве в Украине что-то изменилось?

— Ну, меняются взгляды людей на происходящее.

— Нет, в моей семье ничего не поменялось. Те, кто считал, что «Крым наш», что он российский, так и считают, а те, кто убежден, что Крым — украинский, тоже продолжают так думать.

— А есть вообще какой-то смысл в том, чтобы спорить и доказывать свою позицию в таких ситуациях?

— Спор всегда лучше войны. Главное, чтобы из-за спора война не разгорелась. Ведь мой фильм еще и о том, что внутри украинского общества, самой Украины, существовала эта проблема. А российская пропаганда умело использовала эти противоречия, чтобы циничным образом надавить на самые больные точки людей ввиду политических интересов. Но если само общество изживет из себя эти внутренние напряжения, никакая внешняя информационная или военная агрессия не сможет так легко расчленить людей.

— Запускать документальное кино в прокат — очень рискованный шаг. Какие, на ваш взгляд, будут итоги проката?

— Человек должен созреть к внутренней необходимости погружения в пространство более серьезного анализа. И тут я не только о документальном кино говорю, но и о серьезной литературе или музыке. Не нужно останавливать человека, который хочет пойти в кинотеатр, чтобы забить голову попкорном. Но есть люди, у которых голова для другого, для них — документальное кино. Я не считаю, что такого рода фильмы, как «Родные», могут быть прокатными хитами. Это какая-то утопия — такое общество. Поэтому я даже не буду давать никаких прогнозов относительно результатов. Я бы просто призвал людей, которые не имели опыта общения с глубинным документальным анализом их собственной жизни, сходить на эту картину. Эксперимент не будет болезненным, да и денег много тратить не надо будет.

— Если говорить в целом о документальном кино, как о жанре, в котором работает реальный человек и которому нужно платить по счетам, может режиссер прокормить себя и семью, занимаясь производством исключительно документальных фильмов?

— Если мы говорим о документальном кино, в первую очередь надо определиться, что именно мы подразумеваем под этим продуктом. Например, я знаю, что есть люди, которые отлично, довольно безбедно живут за счет того, что снимают свадьбы. А что? Съемка свадьбы — это ведь тоже документальное кино, фильм о реальной жизни реальных людей. Да, это не такое энергозатратное дело, как съемка в пустыне, но оно имеет место быть. Есть и те, кто снимает на телевидении, и тоже думают, что снимают документальные фильмы…

Я, например, живу только за счет того, что снимаю. Но по мне равняться как-то некорректно, потому что я уже заработал себе имя. Но, в принципе, я знаю, что серьезные документалисты, чьи работы побеждают на фестивалях, зарабатывают себе на жизнь не работой в документальном кино, а, например, тем, что преподают или заняты на том же телепродакшне. А документальное кино для них — душевная необходимость. Этот жанр на самом деле поддерживают различные фонды, и инвесторов можно правильно заинтересовать. Так что это не убыточный жанр.

Марія Рубан, Liferead.media, 19 січня 2017 року